О БУХАРСКО-ЕВРЕЙСКОМ ЯЗЫКЕ
Часть первая
Узнав, что я бухарский еврей, мои собеседники обычно заводят разговор о бухарской кухне, спрашивают о ресторанах «Самарканд», «Бухара», «Ташкент». Такую беседу я поддерживаю чисто из вежливости, поскольку — не гурман.
И очень редко меня спрашивают о языке бухарских евреев. А жаль: на эту тему я бы мог распространяться много и с удовольствием.
Лет до трех я говорил исключительно на этом языке — языке моей матери (который в просторечии называют «бухарским»). Потом в доме появилась русская няня, воспитательницы в детском саду были русские, меня отдали в русскую школу, и в результате великий и могучий стал моим родным языком, я на нем думаю, на нем пишу, в нем живу.
Но и язык матери я всегда знал, говорил на нем изредка с пожилыми родственниками, которые другого языка не знали. Признаюсь честно — немного стыдился «бухарского» языка, считал, что он — для домашнего пользования, и никогда не говорил на нем «в обществе».
Заново для себя я открыл свой язык в 17 лет, став студентом Самаркандского университета. В нашей группе учились две таджички, окончившие, как и я, русскую школу — Шаходат и Латофат.
Высокие, статные, белолицые и черноглазые, с черными длинными косами. Они говорили между собой на таджикском языке. Немного сплетничали о сокурсниках и преподавателях, язвили, делились своими девичьими тайнами, полагая, что окружающие их не понимают.
Но я их прекрасно понимал: неожиданно для себя я открыл, что они говорят на том же языке, на котором говорили в нашем доме, только немного иначе произносят слова. Я счел своим долгом сообщить им, что я их понимаю. Девушки немного удивились, на мгновение растерялись, но потом быстро пришли в себя, приняли меня в свой круг и продолжали вести те же беседы.
Таким образом благодаря языку своей матери я приобрел себе в друзья самых красивых девушек группы. Мы постоянно общались на переменах и садились рядом на лекциях, я многому у них научился, их дружба и расположение придавали мне уверенности в себе. А в семнадцать это так много значит!
После окончания университета пути-дороги наши разошлись, но вскоре меня ожидало еще одно неожиданное открытие, связанное с этим языком. Года через два после этого я купил в книжном магазине томик – хрестоматию по древней классической литературе для старших классов таджикских школ. Впервые в жизни я получил возможность прочесть рубаи Омара Хайяма в оригинале.
Оказалось, что язык дари, на котором писали 9-10 веков назад Хайям, Фирдоуси, Абу Али Ибн Сина и другие авторы этой хрестоматии, сродни языку моей матери. В сущности, это тот же язык, который за века почти не изменился. Видимо, потому что уже тысячу лет назад существовала богатая литературная традиция.
Я был восхищен поэтичностью четверостиший Хайяма. В русском переводе они мне не нравились, потому что переводчики не переводили Хайяма, а придумывали эрзац его поэзии. Я восхищался богатейшей рифмой оригинала, мелодичной и смысловой аллитерацией, игрой мысли. Очарованный их поэзией, я сам перевел около двух десятков четверостиший Хайяма.
С разбегу я попытался переводить из этой же хрестоматии рубаи Ибн Сины — и вдруг у меня ничего не получилось. Мои русские варианты были похожи на оригинал как грубо сколоченная табуретка на стул изящной работы. К строкам великого поэта нельзя было прикасаться руками — они расползались, терялась их поэтичность, их обаяние.
Поэзия была не в смысле фраз, а в звучании слов, в их оболочке. Их можно было только брать в губы, эти стихи существовали только на языке их автора. Какую жалость я испытал тогда ко всем тем, кто не может их прочесть на языке Ибн Сины!
В хрестоматии были красочные, глубоко философские поэмы Саади, Фирдоуси, Джами и других великих писателей Средневековья. Я вчитывался в них — и всё говорил себе, что если бы Сталин в 1930-х годах не закрыл бухарские школы, меня не послали бы в русскую школу, и произведения именно этих писателей стали бы моими настольными книгами, формировали бы мой вкус, стали бы моими духовным наставниками, моим учителями жизни.
Тогда же я узнал, что на близких бухарскому языку наречиях, кроме таджиков, говорят еще очень многие: иранцы, различные народности на Кавказе, в Афганистане и Индии.
Но мне предстояло сделать еще одно открытие, связанное с моим языком. Через несколько лет в книге по этимологии я прочел о древнем языке санскрит, который был праотцом многих современных языков, входящих в индоевропейскую семью. В книге приводились слова, общие для многих этих языков и восходящие к санскриту. В русском, например, со времен санскрита сохранились слова «есть (наличествует)», «матерь», «дочь», некоторые числительные…
В книге была большая таблица, в которой сопоставлялись слова из разных языков, показывалась их древняя связь между собой. Там были слова из русского, английского, французского, испанского, итальянского… В этой таблице не было языка бухарских евреев, но я нашел там столбик, в котором слова звучали именно так, как они сейчас звучат на бухарском. В графе «санскрит»: [модар], [падар], [духтар], [ду], [аст]…
И тут я понял, что бухарские евреи волею судеб обрели в изгнании, в котором оказались две с половиной тысячи лет назад, язык, почти полностью совпадающий с санскритом. Во всяком случае, бухарский язык является самым близким родственником санскрита, старшим сыном в большой индоевропейской семье.
С тех пор я научился легко находить в языках этой группы слова, восходящие к санскриту: лакмусовой бумагой служила их близость к сходным бухарским словам.
Русские не знают, откуда в их языке слово «дюжина», как англичане не знают, откуда у них dozen. А я понимаю, что это — из санскрита, на котором, как и на бухарском, 12 звучало [ду-аз-да] ‘два-на-десять’. ‘Дочь’, daughter — это из [духтар], как ‘дверь’ и door — из [дар].
Английское better ‘лучше’ — из «беhтар». На моем языке «бад» означает то же самое, что и на английском bad — ‘плохой, дурной, злой’. Английское body и бухарское [бадан] означают ‘тело’.
В детстве мы ломали голову, как из «коровы» получается «говядина» — теперь я знаю, что и тут виноват санскрит: по-бухарски ‘корова’ – [гов]. (ср. также английское cow).
Древние люди подолгу смотрели в небо и назвали звездочку [истер], которое у англичан стало star, у немцев – Stern…
‘Имя’ по-бухарски – [ном], по-английски – name, по-немецки – Namen.
Французское eau [o] ‘вода’ — из санскрита, потому что мы говорим [ов] (в некоторых диалектах – [об]); носители санскрита назвали этим словом великую сибирскую реку Обь.
Наше [ду] — в русском ‘два’, в английском two.
[Чор] отражается в английском four и русском ‘четыре’, [пандж] — в ‘пять’ ([Пянджаб] – ‘пять вод’, ‘Пятиречье’), [шиш] — в ‘шесть’. Считаю по-бухарски дальше: 8 – [ашт], 9 – [но], 10 – [да]…
Я не уверен, но, возможно, русское ‘поле’ — от нашего [пал].
“[Не, наметонам] (‘Нет, не могу’)”, — говорю я матери в ответ на приглашение пообедать у нее в пятницу (вот кто может оказаться полезен гурманам!) – и думаю, что младшими братьями бухарского являются все языки, где отрицание начинается на звук [н]: русский, английский, испанский, французский, немецкий…
“Шломо, как на идиш ‘нет’?” — как-то спросил я у своего коллеги Шломо Громана. – “[Нэйн] как краткий ответ или [нито] как констатация отсутствия”, — ответил любезный, как всегда обстоятельный Громан.
У меня тогда возникло ощущение, будто на чердаке моего дома валялась старая запыленная картина, и вдруг выяснилось, что это древнее ценное произведение искусства.
Волею судьбы я стал носителем очень древнего, богатого, поэтичного и тоже великого языка. Когда-нибудь мои внуки спросят у своих родителей, на каком языке говорил их дед — и мои дочери достанут и переведут им на иврит эту статью о бухарском языке. Языке, на котором мать пела мне колыбельную, на котором бабушки рассказывали первые в моей жизни сказки.
Юрий Моор-Мурадов
Продолжение следует