Раввин Носон Гурари–известный не только в Буффало, но и далеко за его пределами человек. Он является наставником многих молодых еврейских студентов, которые обучались в стенах престижного Университета в Буффало и получили дипломы юристов. Среди них немало и бухарских евреев.
Представляем вашему вниманию биографический очерк раввина Носона Гурари, который показывает его путь к духовному совершенству и стремлению работать с еврейскими студентами, которые всегда были частью его семьи.
Мой сын, Борис Некталов, Алексей Плаксин и другие воспитанники раввина Гурари, а также их родители всегда будут с благодарностью вспоминать его, ибо благодаря его участию в жизни, они смогли сохранить в своём сердце еврейские ценности, уважение к традиции и воспитанию подрастающего поколения.
Тода раба, рав Гурари!
Рафаэль Некталов, главный редактор The Bukharian Times
Можно написать целую книгу о том, как я, едва вылупившись из йешивы, прибыл в начале семидесятых на университетский кампус. Наслышавшись от Ребе о важности шлихута – хабадского посланничества, – я только об этом и мечтал. И спустя два года после свадьбы мы с женой объявили о нашей готовности.
Поначалу в канцелярии Ребе нас хотели отправить в Финляндию. Я ничего не знал об этой стране, но, если этого хотел Ребе, мы были согласны бежать туда в тот же день. Но вскоре в канцелярии решили, что нам лучше ехать в Грецию. Это тоже не сработало. В конце концов местом нашего назначения стал университет Буффало, где учились тысячи еврейских студентов и горел пожар радикализма. Многие были хиппи, немало из них, к сожалению, связались с другими религиями, стиль жизни принимал у них самые невообразимые формы. На кампусе шли бунты, там даже взрывали бомбы. Дикое было времечко.
Ребе стал получать письма от евреев местной общины с описаниями ситуации и просьбами прислать кого-нибудь, чтобы вести работу с еврейскими студентами в университете. Прежде, чем отправиться с этой миссией, я пришел к Ребе на частную аудиенцию и задал ему два вопроса.
Первый был о войне во Вьетнаме. Протесты и бунты на кампусе, в основном, касались американского военного вмешательства во Вьетнаме, и я хотел знать, как представить еврейский взгляд на это дело. Но Ребе посоветовал мне объяснять, что вопрос этот очень сложный для того, чтобы делать какие-либо выводы, не зная о ситуации из первых рук и из независимых источников. В этом случае мне не нужно будет выступать за ту или другую сторону.
Второй вопрос был: что ответить тому, кто спросит меня о разнице между евреем и неевреем. В те дни это был очень деликатный вопрос. Если еврей чувствовал, что ему приписывают превосходство по отношению к другим в том или ином отношении, можно было нарваться на большие проблемы.
Ребе посоветовал мне отвечать на такой вопрос следующим образом: «Когда строишь дом, у каждого участника строительства есть своя роль и своя задача. У каждого из них своя работа. Это электрики, плотники, водопроводчики и т. д. У всех общая цель вместе построить дом, но если один возьмется за работу другого, получится хаос. Так же и у еврейского народа есть миссия, общая с другими народами, с общей целью, но их конкретные задачи различаются».
Собственно, одно из самых моих первых приключений на кампусе произошло из-за этого самого вопроса. Я отправился в здание студенческого клуба, чтобы встретиться с одним студентом. Внутри все стояли на ушах. Воздух дрожал от воплей. Один во всю силу легких агитировал за войну, другой – против, а третий стучал по барабанам.
Я отправился в подвал, который называли Ратскеллер, другими словами, в пивную. Там играли в биллиард. Я заговорил с одним из игроков, парнем с длиннющими волосами, как было принято в те времена. «Ты еврей?» – спросил я спокойно. Но этого было достаточно. Покраснев, он заорал: «А тебе-то что?!» Внезапно вокруг меня стали собираться хиппи. Парень продолжал кричать: «По-твоему, есть разница между евреем и неевреем? Да я бы тебя избил прямо сейчас, только из уважения к моему отцу не стану!» Хотя, в первый раз столкнувшись с этим вопросом, мне и не удалось поделиться ответом Ребе, я, слава Б-гу, собрался с духом и вернулся туда еще раз, а потом еще раз и еще.
Первым делом я поставил в студенческом клубе стол и поместил на него портрет Алтер Ребе, первого руководителя движения Хабад, а также всяческие еврейские религиозные предметы типа шофара и стакана для кидуша, и врубил на полную громкость через динамики хасидскую музыку. Выглядел я там, как не пришей кобыле хвост, что, естественно, привлекло всеобщее внимание. Медленно, но верно ко мне начали подходить хиппи, коммунисты и молодежь самого разного толка, и я всех их приглашал к нам в Хабад-хауз.
Через год после моего прибытия на кампус я получил от Ребе указание, которое, казалось, противоречило всякому здравому смыслу. Я писал ему о моих попытках организовать уроки Торы, а он ответил, что я не должен ничего преподавать, если только это не будет зачетный курс в университете. Поначалу это казалось невозможным. У меня не было никакой степени, не говоря уже о докторской, так какой университет согласится давать студентам зачеты за мои уроки?! Короче, странный это был ответ, и только Ребе мог поставить такое условие.
Я сразу же составил резюме: у меня есть диплом раввина, диплом еврейского судьи, несколько моих работ опубликованы в журналах Торы, и все это вместе засчитывается как университетский диплом. И вместе с этим резюме я подал заявку на должность преподавателя в университет. И совершилось открытое чудо: меня приняли! В первый же семестр я преподавал четыре зачетных курса с промежуточными и контрольными экзаменами: хасидская философия, еврейский мистицизм, еврейский закон и хасидская музыка как литература, на котором я проигрывал на магнитофоне записи хасидских мелодий, выпущенные организацией «Нихоах» и подробно объяснял, какой смысл кроется за каждой из этих мелодий. На каждый курс записывалось от сорока до ста человек, и в течение всех лет, что я там преподавал, более десяти тысяч студентов прослушали эти курсы.
Однажды Ребе написал мне: «Ты не представляешь себе, как меня поражает, сколько тысяч студентов приблизились к Торе и исполнению заповедей из-за этих курсов благодаря тому, – и он подчеркнул следующие слова, – что ты смог сделать их зачетными».
Через десять лет или около того университет перебрался в пригород. Вся сцена поменялась. Чтобы затруднить организацию бунта, кампус разбросали по большой территории со значительными расстояниями между зданиями. Собрать толпу стало нелегко. Но теперь и мне приходилось несладко, особенно, когда я пытался собрать студентов на утреннюю молитву в субботу. В течение двадцати лет каждое субботнее утро я проводил, бегая по общежитиям, стучась в двери, карабкаясь по лестницам вверх и вниз, чтобы вытащить девять евреев и организовать миньян.
Я, конечно, знал, что мои усилия не идут насмарку, но проводить каждую субботу целые часы, просто пытаясь зазвать народ, вгоняло в депрессию. В праздники все становилось еще хуже. Я вырос в Краун-Хайтсе, где такие дни, как Рош-Ашана, Йом-Киппур или Суккот, несли в себе самые яркие переживания, когда тысячи людей отмечали их вместе. В праздники на кампусе ощущение одиночества возрастало.
Однажды я написал Ребе об этом чувстве одиночества, и он ответил: «Поскольку ты исполняешь работу моего тестя, он – с тобой. И мы с тобой тоже вместе».
Я всегда верил в это, но когда Ребе сам сказал, что он со мной, что он знал, через что мне приходится проходить, ничто не могло поддержать меня сильнее.
Как-то раз я привел к Ребе одного профессора. Ребе объяснил ему, насколько безотлагательна и актуальна наша работа на университетских кампусах: «В наши дни – это как дом в огне. Мы должны спасать каждого еврея, чтобы они не оказались потеряны». И действительно, множество студентов, далеких от иудаизма, связавшихся с другими религиями, вообще ненавидящих религию, сделали полный поворот в своей жизни, создали еврейские семьи. Некоторые из их детей сейчас сами возглавляют Хабад-хаузы на кампусах.
Перевод Якова Ханина
Раввин Носон Гурари